|
СКАЗКА О НЕБЕСНОМ АРГАМАКЕ
«Не любо – не слушай, а врать не мешай», - неизменно предупреждала Таисья, когда ее просили рассказать эту сказку. Происходило это нечасто: не больно много времени у начкона, чтобы сказки рассказывать. Но слухи о необыкновенной истории по Клубу гуляли, и иногда удавалось подловить Таисью на перекуре возле конюшни. Тогда дети садились кружком, а она устраивалась поудобнее, закуривала внеплановую сигаретку и начинала рассказывать. А вправду ли то была сказка, или же въяве случилось – кто похвастается, что все диковины российского леса познал?
Произошло это во времена, когда плохо было не только с водкой, мылом и сахаром. Плохо было со всем. Из продовольственных магазинов на поиски лучшей доли подались даже тараканы. В городах съели голубей и научились ловить на удочку ленивых уток, населяющих пруды. Уцелевшие утки огляделись, забыли про лень и улетели на ПМЖ в теплые страны.
Примеру уток по мере возможности следовали и люди. Те, у кого прежде были проблемы с «пятым пунктом», в большинстве своем уже грелись под ласковым солнышком Хайфы; следующим эшелоном в Израиль и Америку потянулись толпы странноватых евреев с богатой иудейской родословной (заверенной всеми мыслимыми печатями), пылкой нелюбовью к советской власти, репрессиями со стороны этой власти в биографии (также заверенными) и курносыми славянскими физиономиями. Заводы и фабрики стояли без дела, разжиревшие спекулянты и потерявшие всякий страх фарцовщики назывались теперь бизнесменами и кооператорами, за хлебом тянулись чудовищные очереди, на улицах стало страшновато появляться не только ночью, но и днем.
Все это безобразие носило гордое имя Перестройка, тянулось который год и прекращаться не собиралось.
В деревне жилось тоже паршиво. На подножном корму еще кое-как перебивались, урожаи бывали, но снимать их стало нечем и не на чем. В полях догнивали некогда гордые и блестящие красавцы комбайны и трактора. Элитных жеребцов и быков-производителей по мясной цене продавали за границу, потому что кормить их все равно было нечем. Иногда не продавали, а забивали и везли мясо в город торговать из-под полы в подземных переходах.
В общем, неудивительно, что в Тайкином колхозе осталось только несколько отнюдь не страдающих высокой удойностью коров да пяток кляч различной степени костлявости. За клячами присматривал пожилой конюх дядя Миша, у которого жена гнала самогон в промышленных масштабах. Несмотря на разгар сухого закона, участковый и председатель смотрели на нелегальный бизнес Татьяны сквозь пальцы, потому что на большую часть вырученных денег дядя Миша каждый месяц исхитрялся где-то добывать корма для колхозных одров.
Тайка вертелась на конюшне с десяти лет, в качестве подхалимажа регулярно вылизывая до блеска дяди Мишину любимицу, шоколадно-гнедую Люську. («Консерва ты наша ходячая, - периодически говорил дядя Миша, любовно похлопывая кобылу по довольно упитанному крупу, - не дашь ты нам помереть в голодную зиму…» - но, разумеется, не то что резать, а даже продать эту красавицу никому не позволил). За усердие Тайке иногда дозволялось поездить не охлюпкой и не в раздолбанном строевом седле, как все ездили, а в настоящем выездковом. Как оно попало на конюшню – знал только дядя Миша, в прошлом чуть ли не мастер спорта международной категории. Была у него какая-то темная история в семидесятые годы – как положено, с несчастной любовью и предательством, после которой он благополучно пропил все свои призы и дипломы, в городе случайно познакомился с деревенской Татьяной и перебрался жить в колхоз. Здесь он, несмотря на Татьянин самогон, пить вдруг стал очень умеренно, устроился работать конюхом и жил себе тихо да благостно, пока не грянула перестройка и пока лелеемые им лошади не пошли на продажу, а то и на мясо.
Вот тут дядя Миша и сломался. За три года постарел на все десять, оставшийся от прошлой жизни редингот отдал жене на тряпки, верхом садился изредка и – Тайка доподлинно знала – однажды плакал у Люськи в деннике, приговаривая: «Большой бы Приз бегала… эх, Люсенька… хоть на колбасу не извели – и то ладно…» Спорт стал никому не нужен, ребята колхозные, прежде ходившие на конюшню учиться у дяди Миши, теперь после школы спешили в город продавать домашний хлеб и картошку, и на конюшне осталась одна Тайка. Мать у нее работала учительницей в местной школе, отец давно жил с новой семьей в Ленинграде, и торговать им было попросту нечем.
Тайку дядя Миша любил уже за то, что она одна осталась из всех его учеников, иногда сажал на Люську и объяснял, что такое «сбор» и «схема». Впрочем, бывало, что эту самую «схему» он ехал сам, и Тайка, трясясь в латанном-перелатанном строевом седле на костлявом Пилоте, с завистью смотрела, как гнедая красавица, округло согнув гибкую шею, танцует под дядей Мишей, невесомо касаясь земли тонкими ногами. А с Пилотом вечно все было не слава богу: и копыта он ухитрялся даже на мягком деревенском грунте раздолбать, и гриву хоть продергивай, хоть отращивай – все равно клочьями торчит, и шкура зимой и летом одним цветом – в состоянии перманентной линьки, и кости торчат так, что хоть анатомию лошади по нему изучай. Никто, даже дядя Миша, толком не помнил, откуда этот донельзя тощий и донельзя меланхоличный жеребец появился в колхозе. Кажется, всегда стоял – скромненько, без претензий – в самом дальнем и темном деннике, как раз где крыша протекала. Документов, понятно, у него не было – откуда у деревенской клячи документы? При паспорте была одна Люська, там даже значилось, что не Люська она, а Лютня, и породы она тракененской, и мама-папа-дедушка-бабушка у нее есть… А Пилот – Петька в просторечии – сроду паспорта не имел. Почему он Пилот, какой породы, откуда взялся – никто не знал, да и кого оно интересовало? Перестройка на дворе, есть нечего, а вы говорите – документы лошадиные…
Так он и жил, этот Пилот, грязно-буланый, косматый, костлявый, клочковатый и совершенно никакой. Насчет породы даже дядя Миша плечами пожимал: то ли текинцы где-то свечку держали, то ли рахитом переболел… - совсем неинтересный был Пилот, и его, опять же, тоже никто не интересовал. Даже кобылы были ему до лампочки – уж как помавала перед ним шелковистым хвостиком балованная красотка Люська, почему-то прикипевшая душой к этому недоразумению, - он только ухом дернет и снова глядит куда-то в пространство. Под седлом бегал, но нехотя, в галоп поднимался только из-под палки, а рысью шел такой умирающей, что играющие в салочки дети обгоняли. Словом, когда он под вечер ни с того ни с сего вдруг разогнался, перескочил брусья левады и стелющимся карьером помчался через деревню, пятиминутное обалдение гарантировано было всем – и дяде Мише с женой Татьяной, на лавочке возле конюшни дегустировавшим свежую партию запрещенной влаги, и латавшей ветхую уздечку Тайке, и деревенским теткам, по всем военным правилам осадившим сельпо, куда завезли импортную тушенку. Пролетев мимо магазина, жеребец тенью мелькнул по главной улице, взрыл копытами пыль в вечно открытых воротах и, с какой-то вовсе уж нереальной скоростью метнувшись через поле, исчез в лесу.
Ровно сутки его никто не искал. Ну, взыграло наконец-то ретивое; пошляется и сам вернется. Дикого зверя в лесу давным-давно нет, кроме белок да прочей шушеры, сам лес – отнюдь не тайга, сосняк да прозрачный березнячок, и всего того лесу – километров пять. Но на следующий день солнце уже потихоньку клонилось к горизонту, а Пилот все не появлялся. Тайка забеспокоилась. Хоть и кляча, а все же лошадь. Черт его знает, куда занесло дурака – а если на железную дорогу выскочил? Или какому деловому человеку приглянулись пара центнеров дармового мяса и костей? Словом, дядя Миша оседлал Люську и отправился по окрестным колхозам на поиски, а Тайка оделась потеплее, распихала по карманам коробок спичек и несколько бутербродов с салом и слиняла из дома, оставив записку, что, мол, задержится допоздна на конюшне.
А было тогда Тайке четырнадцать лет, и, как большинство перестроечных детей, не боялась она ни бога, ни черта, ни ночного леса. Погода стояла славная – начало октября, купленный матерью в городе зеленый пуховик годился и для зимы, так что проболтаться полночи в лесу страшным не представлялось вовсе. Вот так и оказалась Тайка в чащобе в ночь полнолуния, вот так и закрутилась ее с Пилотом сказка.
Когда знакомая тропинка привела ее вместо поляны с родничком в глухой ельник, Тайка еще ничего не поняла. Она точно знала, что от деревни отошла километра на полтора, в лесу почти светло, в общем, ерунда. Ну, заплутала маленько, странно, конечно, но с кем не бывает. Лес-то – тьфу, а не лес, и сразу за ним – совхоз «Красная заря»; короче, вы не в Сибири, товарищи. Так она и бродила, методично призывая «Петь-Петь-Петь», пока вдруг с ясностью необычайной не осознала, что заблудилась намертво и что лесу давно бы пора кончиться, а он что-то только гуще становится. А к тому времени, надо заметить, уже стемнело, и вот тут-то Тайке наконец стало жутковато. Ну, не помнила она таких пейзажей в хоженом-перехоженом с самого детства лесе!
Т ут бы ей и впасть в панику, но Тайка была все-таки человеком деревенским, выросшим почти в лесу. Поэтому она только сказала вслух то, что воспитанные девочки обычно говорят про себя, и начала на ощупь собирать сушняк для костра.
Костер уже вовсю горел, когда из-за Тайкиной спины вдруг раздалось деликатное покашливание, и приятный мужской голос осведомился:
- Девочка, а не подскажешь, как на «Красную зарю» выйти?
Тайка честно сказала, что вообще уже ничего не знает, добавив при этом несколько поэтических эпитетов в адрес обманчиво-яркой луны, запутанных тропинок и проклятущего Пилота. Обладатель приятного голоса даже ахнул и снова закашлялся, и к костру вышел, лишь когда поток Тайкиного красноречия наконец заглох.
Был это мужичок сильно в возрасте, с ухоженной седой бородкой и давно не стриженными сивыми волосами. Что-то Тайке сразу не понравилось в его одежде, хотя чему бы там, вроде, не нравиться: короткий мужской плащ, довольно потертый, но аккуратный, штаны, заправленные в какие-то бесформенные сапоги… Грибник и грибник, вон, и корзинка на локте… Тоже, что ли, заплутал?
- Бутер хотите? – буркнула она. – С салом…
Дед от бутерброда не отказался, присел возле костра и ел медленно, с удовольствием, откусывая маленькими кусочками. Доев, подобрал с ладони крошки. Потом взглянул через костер на Тайку – глаза у него были неожиданно молодые, зеленые, как первая майская листва; вытянул из-под плаща фляжку:
- А давай-ка, девонька, за встречу… Ни-ни, вижу, что несовершеннолетняя! Чай тут травный. Сил придает и разум освежает… китайцев-то не читала небось?
- Не-а, - обалдело сказала Тайка, читавшая в своей жизни только то, что имелось в деревенской библиотеке. Чай во фляжке оказался на диво вкусным – пах он медом и земляникой, мятой и малиной, смородиной и жимолостью, - Тайка аж зажмурилась после первого глотка…
- А зря, - спокойно констатировал дед. – Если бы на нашей земле люди такой культурой чаепития обладали – может, меньше бы водки пили.
- Да ладно! – Тайка открыла глаза и сунула флягу обратно. – Водку вообще запретили!
- Да? – как-то очень искренне удивился дед. – Надо же… вот дурачье-то… - Со вкусом отхлебнул, причмокнул, и Тайке вдруг почему-то показалось, что содержимое фляжки каким-то чудом изменилось – ну, не пьют так чай, даже травяной…
Странный какой-то был этот грибник, вроде бы все ничего, но – странный… На всякий случай Тайка отошла от костра под предлогом собирания сушняка - и удивилась мимоходом, что, во-первых, хвороста вокруг как-то необыкновенно много, а во-вторых, полная луна как специально укладывает лучи именно туда, где этот хворост кучками лежит…
- А ты, девонька, что же так поздно в лесу задержалась? – безмятежным голосом осведомился грибник, ножиком остругивая тонкий прутик рябины.
Тайка бросила у костра охапку хвороста и снова удалилась в темноту.
- Коня ищу, - неохотно буркнула она.
- Коня? – дед бросил прутик, повернулся к ней. – А зачем тебе конь?
Тайка выпустила из рук хворостину и распрямилась. А ведь не так-то прост этот грибник, похоже, знает что-то про жеребца блудного!
- Деда, - сказала она мрачно. – А ведь ты его, похоже, видел…
- Видел, - так же безмятежно отозвался тот. – Бежал он тропами звериными, катался во мху мягком, пил воду родниковую… Луна золотила шкуру его, ночь путалась в его гриве, вечерняя роса сияла на его копытах… Зачем тебе этот конь, девочка?
Тайка была деревенским человеком, Тайка выросла в лесу – и, несмотря на двадцатый век на дворе, несмотря на перестройку, она ведала лес. И когда она поняла, что же ей так не понравилось с первого взгляда в одежде заблудившегося грибника, не испугалась – только отступила на шаг и поклонилась, как учила когда-то прабабка, тоже звавшаяся Таисьей.
- Прости, Лесной Хозяин, - сказала она. – Не признала сразу…
Дед хмыкнул, запахнул поплотнее полы ветхого плаща и протянул к огню сапоги, одетые правый вместо левого, левый вместо правого…
- Ай да девчонка, - улыбаясь. - Ученая… Не забоялась, что тропы спутал, не забоялась Лешему еды предложить… Только конь-то тебе – зачем? Старый он, дряхлый, кожа да кости…
Это точно, подумала Тайка. Старая дряхлая никчемность с разбитыми копытами и хвостом-мочалкой. Костистая морда с огромными, черно-фиолетовыми глазами, тонкие чуткие уши, осторожные губы, берущие с ее ладони кусочек засохшего хлеба… Слезы вскипели под ресницами, горло вдруг мучительно сжало спазмом от одной этой мысли – старый, дряхлый, скоро сдохнет, и не будет ни огромных глаз, ни бережного прикосновения к ладони, - как наяву увидела вдруг Пилота, Петьку, который только с хлыста в галоп поднимался, который так тоскливо смотрел из левады на поле и лес, который… - и она выдохнула сквозь слезы, глядя неотрывно в нечеловечески зеленые глаза Лешего:
- Я… люблю его, дедушка…
Леший медленно подкинул в огонь сухую ветку. Кивнул – кажется, больше своим мыслям, чем Тайкиным словам. И протянул руку куда-то в темноту:
- Поговори с ним сама. Захочет вернуться – неволить не буду.
И, точно повинуясь взмаху этой руки, осветилась лунным серебром травяная прогалина… Золотой конь шел по увядшей траве, потряхивая черной, как ночь, гривой, и Луна отражалась в его черно-фиолетовых глазах. Не было больше ни клочков шерсти, ни разбитых копыт, не было самой рахитичной клячи – стройный ахалтекинец шел через поляну, и капли росы оседали на угольно-черной гриве… Небесный аргамак, о котором поют легенды, – Небесный аргамак, ведавший только одного хозяина и охранявший этого хозяина лучше любой собаки; черногривый, тонконогий, и сполохами ночи плескался шелковистый хвост…
И Тайка выдохнула, даже не сознавая, что плачет:
- Петька… Вернешься?
Дрогнули чуткие уши, черной волной окатил золотые бока хвост. Дивный ахалтекинец не отводил взгляда, и в глазах его почудился Тайке ответ:
Зачем – тебе? Дряхлая упрямая кляча, не желающая идти даже рысью, - зачем – тебе?
Потому что я люблю тебя, ответила она не только глазами – вздернутым подбородком, мокрыми ресницами, беззащитно-незавершенным жестом вскинутых рук, ломким разворотом всего тела… Я люблю тебя – со всеми твоими закидонами, с нежеланием подниматься в галоп и пинками в ответ на хлыст, с задиранием морды при виде уздечки и ловким ударом копытом по подошве сапога, когда вдеваешь ногу в стремя… Я ни черта не умею ездить, я не дядя Миша, мне не быть мастером спорта, но, Петька, Пилот, Небесный аргамак, - я люблю тебя…
- В этом лесу возможно обрести бессмертие, - ровно, глядя в костер и вроде бы себе под нос заметил Леший. Тайка развернулась к нему всем корпусом, кулаком вытирая слезы.
- Сколько ему лет? – только и спросила она.
- Двадцать пять, - так же ровно отозвался Леший.
Тайка зажмурилась. Бархатистые ноздри Пилота касались ее ладони, теплое дыхание согревало руку… Одно слово – и он пойдет за ней, доверившись, отдав всего себя служению – он, Небесный аргамак, неведомо какими ветрами занесенный в разваливающийся колхоз среднерусской полосы… Он пойдет за ней и превратится снова в тощую клячу, он проживет еще пару-тройку лет и…
- Пусть – он – будет – бессмертен.
Горло болело, когда она выговаривала эти слова – но все же получилось, и Леший кивнул.
Звонкий пронзительный крик, в котором не было ничего лошадиного, взметнулся выше корабельных сосен, уже зарумянившихся первым отблеском рассвета. Золотой конь сорвался с места и полетел, едва касаясь копытами мягкой лесной почвы, оставляя за собой в еловой чаще солнечный блик…
- Иди, девочка, - устало и печально проговорил Леший. – Ты все сделала правильно. Я еще в силах сделать твою дорогу легкой…
- Он простит меня, дедушка? – Тайка уже ревела, не скрываясь.
- Что ж тут прощать-то… Такие кони богов на себе носили, а этого люди всю жизнь шпыняли. Никто его не любил – вот он таким и стал. Ты не побоялась за ним в ночной лес пойти, ты одна его полюбила – позови ты его с собой, служил бы он тебе, как лишь Небесные кони умеют…
- Года два, - всхлипнула Тайка.
- Меньше, - спокойно отозвался Леший. – Здесь он молод и силен, там – кляча разбитая. Не предала ты его – бессмертие подарила. Он того не забудет, знай…
На рассвете Тайка вернулась домой. Аккуратно пролезла в окно и завалилась спать, не побеспокоив мать. И снились ей табуны золотых коней, вольно несущихся среди ковыля родной степи…
А на следующий вечер по телевизору в очередной программе «Прожектор перестройки» показывали сюжет о том, как в Туркмении целые табуны золотых ахалтекинцев, Небесных аргамаков, пускают на мясо. И тогда Тайка заплакала – последний раз в жизни, и тогда кончилось Тайкино детство.
Пилота так и не нашли. Но иногда из леса доносилось отголоском эха звонкое заливистое ржание, и однажды холеная красавица Люська вырвала у дяди Миши повод и умчалась на этот зов… а через год Тайка, приехавшая из города на каникулы, обнимала большеглазого жеребенка, золотого, как Пилот, а он доверчиво тыкался носом ей в ладони и шумно вздыхал на ухо…
Вот, собственно, и конец сказки. Много лет прошло, закончилась перестройка, Тайка получила диплом зоотехника, а колхозная конюшня превратилась в недешевый Клуб для любителей верховой езды. И многие платят хорошие деньги, чтобы под руководством воспрянувшего дяди Миши учиться выездке на золотом черногривом Полете, а престарелая Люська гордо смотрит из левады на сына, легко танцующего на плацу пируэты и пиаффе…
И бывает так, что когда сказка рассказана, дети разошлись, а лошади отдыхают в конюшне, начкон Таисья набрасывает на плечи куртку и идет через ночное поле в лес. Звезды перемигиваются в небе, мягкий ветер играет волосами идущей сквозь колдовское марево полнолуния женщины, и золотой жеребец, Небесный аргамак, ждет ее на опушке. «Петь-Петь-Петь…» - зовет женщина, и он подходит, чтобы взять с ее ладони сахар: сбылось предсказание Лесного Хозяина. И всю ночь они бродят по зачарованному лесу и разговаривают – бессмертный конь, чьи предки носили на себе богов, и смертная женщина… но это уже совсем другая сказка.
Октябрь 2005 – январь 2006г., Москва
|
Вход
Регистрация
FAQ
)